Семейное законодательство: медицинские аспекты правового регулирования отношений с семейным элементом

Автор: Тарусина Н.Н.

Если забросить "сеть" в богатое самыми разнообразными компонентами пространство семейного права, среди "улова" окажется немало тех, которые прямо или опосредованно связаны с медицинскими характеристиками субъектов правоотношений с семейным элементом или ситуации в целом: при заключении брака действует запрет супружеского союза с недееспособным, а сокрытие определенного заболевания является основанием для признания брака недействительным; прекращение последнего сопровождается запретом мужу инициировать развод в течение беременности жены и года после рождения ребенка (без ее согласия); среди оснований возникновения алиментных обязательств к значимым относится факт нетрудоспособности, обусловленной инвалидностью; не исключается влияние данного обстоятельства на решение суда об отступлении от принципа равенства долей при разделе общесупружеского имущества (в пользу супруга-инвалида или супруга, имеющего на попечении ребенка с инвалидностью); состояние здоровья родителей и/или ребенка юридически небезразлично при разрешении споров о детях, в том числе при решении вопроса о применении к родителям мер семейно-правовой ответственности (хронический алкоголизм или наркомания — основание для лишения родительских прав, тяжелое заболевание, в том числе психического свойства, исключает ответственность, хотя в ситуации, опасной для ребенка, служит основанием для немедленного его/ее отобрания и/или ограничения родительских прав); при установлении отцовства к эффективным средствам доказывания относилась медико-биологическая экспертиза крови, а в настоящее время, как правило, ключом к разрешению спора является результат генетической экспертизы; при возникновении и/или прекращении усыновления/удочерения или опеки/попечительства медицинские характеристики попечителей (будущих или состоявшихся) и детей также не остаются без внимания; наконец, установлены ограничения по здоровью при применении вспомогательных репродуктивных технологий — для доноров, генетических родителей — заказчиков и суррогатной матери.

Перечисленные нами ситуации взаимодействия медицинских и семейно-правовых аспектов (включая положения медицинского и семейного законодательства) относятся к традиционным, классическим. Однако и внутри этой классики, и тем более за ее пределами можно обнаружить как "зерна сомнения", так и очевидные "плевелы", как пробелы в законодательстве, так и противоречия в оном — от привычных и неизбежных коллизий до парадоксов. Одни обусловлены объективными причинами, специфической природой отношений с семейным элементом, их значительной биологической и этической компонентой и одновременно "неуловимостью" для права, общественной значимостью их существования и весьма сложным взаимодействием частных и публичных интересов, влияющих на возникновение, движение и прекращение данных отношений[1]. Другие являются следствием нечеткой, несистемной, порой откровенно ошибочной работы законодателя, а вслед за ним — и правоприменителя.

В качестве наиболее жестких коллизий первого типа можно продемонстрировать известное противоречие между правом беременной женщины распоряжаться своим телом (решение вопроса о приеме лекарств, соблюдении диеты, прерывании беременности) и правом ребенка на жизнь (правом на рождение и по возможности в здоровом состоянии). На данном этапе развития законодательства и медицинской практики это противоречие неразрешимо — и насцитурус имеет значительный шанс в указанном конфликте интересов оказаться проигравшей стороной[2], несмотря на то, что в Декларации прав ребенка и преамбуле Конвенции о правах ребенка содержится призыв об охране его прав и интересов не только после, но и до рождения.

Примерно к этому же типу относится и конфликт интересов мужчины и женщины, чей генетический материал был сохранен для использования в рамках программы суррогатного материнства, — в ситуации, когда впоследствии один из них (в конкретном казусе — мужчина) отзывает свое согласие и настаивает на уничтожении эмбрионов, а женщина после соответствующей хирургической операции уже не имеет возможности предоставить новый генетический материал, что лишает ее перспективы стать генетической матерью и заботиться о ребенке, связанном с ней по происхождению (дело Эванс[3]). Законодатель, к сожалению, не предусматривает технологии оценки указанных интересов, а правоприменитель (в нашем случае — британские суды и ЕСПЧ) встает на формальную позицию неукоснительного соблюдения нормативно-правовых предписаний о последствиях изменения волеизъявления одной из сторон. Между тем суды (а означенная ситуация не исключена и в российской практике) нередко весьма расширительно толкуют положения закона, руководствуясь различными гуманитарными (впрочем, и иными) соображениями, и даже вступают на тропу судебного правотворчества, несмотря на урегулированность отношений императивной нормой другого содержания. Полагаем, что случаи, подобные делу Эванс, оправдывают указанные риски и одновременно требуют реакции законодателя: при конфликте интересов целесообразно и справедливо предоставить суду право на усмотрение, т.е. действовать по ситуации, однако и обеспечивать при этом защиту прав и интересов другой стороны (например, в форме исключения ее из будущих семейных правоотношений, в том числе обязательственного характера).

Если подобные жизненные ситуации могут быть квалифицированы, скорее, как медицинские и этические, то коллизии, ошибки и парадоксы второго типа — по преимуществу собственно юридические. В институте брака к таковым относится предписание ст. 15 Семейного кодекса Российской Федерации (далее — СК РФ) о добровольном бесплатном медицинском обследовании лиц, вступающих в брак, — в сочетании с правом добросовестной стороны предъявить иск о признании брака недействительным при сокрытии второй стороной наличия у нее венерического заболевания или ВИЧ-инфекции. Воистину "душевное" правило: проверка состояния здоровья — только по желанию, а претерпевание последствий — по неизбежности. Несмотря на настойчивые рекомендации семейноведов[4] (в том числе ссылки на положительный зарубежный опыт) придать норме императивный характер, законодатель решения не принимает.

Парадоксальным является также безразличие законодателя к необходимости обозначения правовых последствий смены пола в браке в результате известной медицинской операции: по смыслу норм ст. ст. 1 и 12 СК РФ брак есть союз мужчины и женщины, однако, поскольку правовых последствий означенного гендерного изменения не установлено, супружество может оказаться и однополым. Недавно соответствующий проект был Государственной Думой Российской Федерации отклонен, и поиск оптимальной реакции на "медицинский однополый брак" пока продолжается[5]. Между тем, во-первых, рассматриваемая ситуация противоречит российскому правопорядку в сфере семьи (ст. ст. 1, 12, 158, 167 СК РФ)[6], во-вторых (для сомневающихся) — правовой позиции Конституционного Суда Российской Федерации[7]. Кроме того, в-третьих, порождает узаконенное молчанием законодателя однополое родительство, а с ним — и проблемы реализации права на воспитание ребенка (детей), рожденного в браке, подвергшемся впоследствии гендерной деформации[8]. Как известно, прямого запрета однополого родительства семейный закон не предусматривает — он лишь содержит предписание о недопустимости усыновления/удочерения для граждан государств, где однополые брачные союзы разрешены (подп. 13 п. 1 ст. 127 СК РФ). Воистину отсутствие логики — гендерно нейтрально.

В этом же парадоксальном поле находится правило ст. 17 СК РФ о запрете мужу в течение беременности жены и года после рождения ею ребенка без ее согласия инициировать расторжение брака. Гуманное по своей сути, оно может быть доведено до абсурда в ситуации, когда супруга неоднократно беременеет и рожает детей от другого мужчины (что в итоге подтверждается судебным решением по иску об оспаривании отцовства). Подобный абсолютный запрет эксклюзивен — он действует только в российском правовом пространстве. В других странах его либо нет, либо он ограничен, т.е. не действует в случае вступления в законную силу указанного решения (Белоруссия). Доктрина призывает воспользоваться белорусским вариантом. Следует также заметить, что подобное ограничение гражданско-процессуальной правоспособности не предусмотрено ГПК РФ, равным образом оно отсутствует и среди оснований отказа в приеме искового заявления.

В дискуссионном поле находится и институт суррогатного материнства, что, впрочем, становится уже традицией доктрины, мнения в которой поляризованы — от категорического отрицания данного явления, квалификации его в качестве разновидности торговли людьми до снятия каких бы то ни было ограничений в этой сфере медицины, права, экономики и этики. Поскольку избранные нами жанр и целевые установки не предполагают углубленного анализа всех медико-правовых аспектов родительства, остановимся на констатации непосредственных форм взаимодействия семейного и медицинского законодательства по данному вопросу. Во-первых, до сих пор не снято противоречие между нормами п. 4 ст. 51 СК РФ и п. 3 ст. 55 Федерального закона "Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации": первая предполагает участие в соответствующих отношениях только супругов (по умолчанию — женщины, не состоящей в браке), а вторая допускает к участию в программе "мужчину и женщину", "одинокую женщину", не приглашая в "компанию" "одинокого мужчину", усиливая тем самым коллизию еще и гендерным диссонансом[9] (который на практике преодолевается либо игнорированием этого субъектного ограничения, либо организацией отцовства, в основном "звездного", за рубежом — преимущественно в США).

Во-вторых, весьма болезненной является проблема "права на ребенка": норма ст. 51 СК РФ, по сути, закрепляет преимущественное право суррогатной матери, так как только с ее согласия генетические родители могут быть записаны таковыми в органах ЗАГС и приобрести законную возможность непосредственно о ребенке заботиться. Обращения граждан — генетических родителей по поводу нарушения их прав в Конституционный Суд Российской Федерации желаемого результата не имели: Суд не счел норму противоречащей Конституции РФ, ибо законодателем был избран один из возможных вариантов решения вопроса (Определение от 15 мая 2012 г. N 880-О). Следует заметить, что одновременно были оформлены особые мнения двух судей, которые высказали в них сомнения в безупречности законодательного выбора ввиду его противоречия целевому назначению института суррогатного материнства, закрепленному в ст. 55 ФЗ (преодоление проблемы бесплодия). По этому же вопросу высказался и Верховный Суд Российской Федерации в ч. ч. 4 и 5 п. 31 Постановления от 16 мая 2017 г. N 16 "О применении судами законодательства при рассмотрении дел, связанных с установлением происхождения детей", допустив удовлетворение иска генетических родителей к суррогатной матери о передаче им ребенка и записи о родительстве. В качестве предмета исследования и доказывания Суд предложил несколько обстоятельств (искомых и доказательственных фактов): наличие договора о суррогатном материнстве, использование генетического материала истцов-заказчиков, причины отказа суррогатной матери дать согласие на запись родительства и передачу ребенка генетическим родителям, наилучшие интересы ребенка. Подобное указание нижестоящим судам вызывает некоторое недоумение, кроме, пожалуй, обстоятельства под номером три (подоплекой отказа могут быть корыстные мотивы, а следствием — шантаж). Очевидно, что Суд в своей правовой позиции руководствовался гуманными соображениями. Однако нормы ст. 51 СК РФ императивны, абсолютно определенны, а не ситуационны. Очевидно также, что указанная правовая позиция коллидирует с правовой позицией Конституционного Суда РФ, хотя и частично солидаризируется с особыми мнениями двух его судей. Не менее очевидно, что нормы ст. 51 несовершенны и должны быть модифицированы из императивных предписаний в пользу суррогатной матери в диспозитивные, основанные на справедливом усмотрении суда — с учетом интересов добросовестных сторон и наилучших интересов ребенка. Корректировке и гендерной нейтрализации должны быть подвержены и нормы Федерального закона — с последующей гармонизацией положений ст. 51 СК РФ о возможных участниках программы суррогатного материнства.

Небезынтересны медицинскому сообществу и некоторые нормативно-правовые положения или доктринальные соображения о дееспособности. Первое относится к недееспособному душевнобольному: СК РФ содержит абсолютный запрет брачного союза с таким лицом (ст. 14), а также допускает возможность признания брака недействительным, если одна из сторон на момент его заключения была фактически недееспособной. В доктрине же высказано предложение о допущении исключения по образцу французского законодательства подобного брака, если имеются заключение врача о возможном "лечащем эффекте" будущего супружества и согласие на него опекунского совета[10]. Полагаем, что данное предложение противоречит началам российской цивилистики, в том числе относительно беспорочности воли субъектов договора, к коему относится и соглашение о браке. При этом в силу строго личного характера брака как особого вида договора семейно-правовой природы недееспособность его стороны не может быть восполнена представителем[11]. Следует также заметить, что указанное послабление французского законодательства касается только брака и не распространяется на гражданско-правовое партнерство семейного (брачного) типа, что свидетельствует о противоречивости подхода, особенно если иметь в виду классическое представление французского гражданского права о браке как сделке. Конечно, недееспособное лицо может находиться в фактических брачных отношениях. Однако это уже разговор за пределами семейно-правового пространства: во-первых, российское семейное законодательство (в отличие, кстати, от французского) уже более семидесяти лет не признает за фактическим браком правовых последствий[12]; во-вторых, даже если бы такое, хотя бы частичное, признание и существовало, оно бы не распространялось на случаи, которые составляют основание признания брака недействительным; в-третьих, на десерт, предотвратить соответствующие контакты, в том числе и постоянного свойства, невозможно (если только не озадачиться обращением к техническим средствам слежения за поведением субъекта рассматриваемой группы и блокированием его/ее действий; но это уже умозрительно-медийное фэнтези).

Второе демонстрирует необоснованное расхождение в подходах к наступлению частичной дееспособности несовершеннолетнего между семейной, гражданской и другими ключевыми отраслями российского законодательства, в которых старт определенной способности к принятию значимых решений установлен в 14 лет, и медицинской — в 15 лет. Так, несовершеннолетний с 14 лет приобретает неполную гражданскую дееспособность, статус "частично взрослого лица" в семейном праве (право на самостоятельную судебную защиту от злоупотреблений родителей, право на брак — в регионах, принявших соответствующие законы, часть прав в отношении своего внебрачного ребенка и т.п.[13]), подлежит уголовной ответственности за ряд опасных преступлений. Право же на информированное согласие на медицинское вмешательство или отказ от него наступает после 15 лет ("старше 15 лет" — ч. 2 ст. 54 Федерального закона "Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации"). Совершенно очевидно, что дифференциация должна быть преодолена в пользу цивилистики и других отраслей юриспруденции, с ней в этом вопросе согласных.

Таким образом, обозначенные нами констатации и высказанные соображения свидетельствуют о том, что взаимодействие семейного и медицинского законодательства, а также различные медицинские контексты, не обусловленные данным взаимодействием, но так или иначе вытекающие из общих начал законодательства об охране здоровья граждан, подлежат гармонизации и корректировке (в случаях, когда это возможно) — в интересах участников отношений с семейным элементом, коими в той или иной форме являются все российские граждане.

Литература

1. Антокольская М.В. Семейное право / М.В. Антокольская. М.: Норма, 2010. 432 с.

2. Биомедицинское право в России и за рубежом / Г.Б. Романовский [и др.]. М.: Проспект, 2015. 368 с.

3. Богданова Е.Е. Защита интересов граждан при конфликте их личных неимущественных прав / Е.Е. Богданова // Журнал российского права. 2013. N 12. С. 79 — 85.

4. Лушников А.М. Гендер в законе / А.М. Лушников, М.В. Лушникова, Н.Н. Тарусина. М.: Проспект, 2015. 480 с.

5. Матвеева Н.А. Перемена пола как основание прекращения брака / Н.А. Матвеева // Семейное и жилищное право. 2015. N 6. С. 18 — 20.

6. Мейер Д.И. Русское гражданское право / Д.И. Мейер. Т. 2. М.: Статут, 1997. 455 с.

7. Прощалыгин Р.А. Правовые последствия изменения пола одним из супругов во время брака / Р.А. Прощалыгин // Семейное и жилищное право. 2016. N 2. С. 17 — 19.

8. Романовский Г.Б. Насцитурус в семейно-правовых отношениях и современная биомедицина / Г.Б. Романовский // Семейное и жилищное право. 2013. N 6. С. 23 — 27.

9. Рузакова О.А. К вопросу о непризнании в Российской Федерации однополых браков, зарегистрированных за рубежом / О.А. Рузакова, А.Б. Рузаков // Семейное и жилищное право. 2018. N 2. С. 22 — 25.

10. Тарусина Н.Н. Права детей / Н.Н. Тарусина, О.И. Сочнева. М.: Проспект, 2018. 176 с.

11. Тарусина Н.Н. Семейное право: в "оркестровке" суверенности и судебного усмотрения / Н.Н. Тарусина. М.: Проспект, 2014. 288 с.

12. Трофимец И.А. Актуальные вопросы заключения и прекращения брака на постсоветском пространстве: Монография / И.А. Трофимец. М.: Юрлитинформ, 2012. 256 с.

13. Шершеневич Г.Ф. Учебник русского гражданского права / Г.Ф. Шершеневич. Казань: Бр. Башмаковы, 1905. 795 с.

Рекомендуется Вам: