ЮрФак: изучение права онлайн

Суверенитет народа в эпоху постмодернизма: критическое осмысление доктрины и практики эволюционирующего конституционализма

Автор: Червонюк В.И.

Суверенитет народа, или народный суверенитет, является одним из фундаментальных устоев конституционного строя для всех без исключения стран, так или иначе приверженных демократии. Это своего рода аксиома в конституционной теории и практике, которой в отечественном государствоведении, без преувеличения можно сказать, в былые годы придавали некий сакральный оттенок (по идеологическим соображениям некоторые политические силы и в новейших условиях привержены этой сакральности).

Казалось бы, конституционные императивы: "носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ" (ч. 1 ст. 3 Конституции РФ), "народ, осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления" (ч. 2 ст. 3 Конституции РФ), "высшими формами непосредственного осуществления народовластия являются референдум и свободные выборы" (ч. 3 ст. 3 Конституции РФ), а также "республиканская форма правления" (ст. 1 Конституции РФ), — не оставляют сомнения относительно значимости суверенитета народа.

Вопрос о том, какое место в системе конституционализма в современных условиях отведено суверенитету народа, не плод сомнений исследователя. В специальной литературе и в политической практике этот важнейший принцип конституционного строя не получает должной оценки. Среди немалой части профессионального сообщества юристов господствует позиция о неадаптированности данного феномена к существующим государственно-правовым реалиям. Суверенитет народа как объект научного анализа как-то выпадает из поля зрения исследователей; в учебниках по конституционному (государственному) праву соответствующие главы, за небольшим исключением, представлены схематично или вообще отсутствуют. Вместе с отказом от господствовавших некогда государственно-правовых догматов и идеологических установок о "реальном" народовластии, не без влияния формирующей квазиконституционные порядки политической практики, равно как и следуя модным и господствующим в западной литературе воззрениям в данном вопросе, далеко не отдельные современные отечественные ученые-юристы (и не только в силу своих идеологических привязанностей) радикально меняют свое отношение к феномену суверенитета народа, в лучшем случае оставляя за ним право выступать в качестве некоего правового идеала.

Подобный подход к проблеме суверенитета народа не является чем-то принципиально новым, он получил широкое распространение как в разных течениях политико-правовой мысли, так и в политической практике.

Вошедшее в государствоведческую лексику XVIII в. понятие "народный суверенитет" сопровождалось и сопровождается острой критикой относительно его сущности и содержания. В истории конституционных учений отнюдь не редкостью являлись работы, в которых народный суверенитет характеризовался как декларативный принцип, не имеющий юридической силы. Так, известно крайне негативное отношение Дж. Локка и Ш.-Л. Монтескье к непосредственному участию народа в государственном управлении, включая и законодательствование. В представлении Л. Дюги, "мнимая догма народного суверенитета есть пустая, ничего не объясняющая гипотеза, бесполезный постулат"[1]. Отсюда и большие сомнения Л. Дюги (вслед за Прудоном, мнение которого он учитывает в своих выводах) относительно аксиоматичности положения о всеобщности избирательного права. В частности, Л. Дюги особенно акцентирует внимание на следующих утверждениях Прудона: "Всеобщее избирательное право есть род атомизма, благодаря которому законодатель, не будучи в состоянии заставить народ говорить в единстве своего существа, приглашает граждан выражать свое мнение поголовно viritim… Это политический атеизм в самом дурном значении слова, как будто из сложения какого бы то ни было количества голосов могла когда-нибудь возникнуть общая воля… Наиболее верное средство заставить народ лгать — это установить всеобщее избирательное право. Что бы ни делали и ни говорили, всеобщее избирательное право, свидетельство раздора, может произвести только раздор"[2]. Сам Л. Дюги, однако, прямо не отрицает значение всеобщего избирательного права.

Ж. де Местр подвергает резкой критике идею народного суверенитета, отрицает саму возможность его существования, при этом исходя из того, что народ "в принципе лишен возможности управлять"; народный суверенитет нереален, поскольку народ не обладает властной способностью; в "Этюде о суверенитете" де Местр настаивает на том, что "суверенитет — невидимая мощь государства", "есть "абсолютная необходимость"[3]. Ясно, что при таком подходе, производном от взглядов Ж. Бодена, никакому другому суверенитету, кроме государственного, места быть не может.

Идеи Ж.-Ж. Руссо о народовластии подвергнуты резкой критике Бертраном Расселом[4].

В отечественной дореволюционной литературе академик П.И. Новгородцев высказывался о народном суверенитете "как об отдаленном и конечном источнике, который, не будучи сам по себе деятельным и движущим началом, лишь сообщает присущее и пребывающее в нем значение исходящим от него властям"[5].

Отмеченное обстоятельство, кстати говоря, не остается незамеченным в среде современных отечественных конституционалистов. Созвучны суждения одного из авторов комментария российской Конституции В.А. Четвернина, который оценивает народный суверенитет как "легитимирующую фикцию", используемую "в целях создания эффекта легитимности, "народности" государственной власти, производности государственного суверенитета от народа как некоего сакрального источника власти, в Новое время занявшего место Бога". В понимании данного автора, конструкция "народ — носитель суверенитета" по существу несовместима с современной теорией конституционализма, ограничения публичной политической власти правами человека"[6].

Похоже, радикальных взглядов в данном вопросе придерживаются и представители общетеоретического правоведения, по пониманию которых применительно к современной российской действительности "трудно обнаружить народовластие", "нет реального народовластия в настоящее время, но как правовой идеал эта форма государственного устройства не исчезает, и надо выявлять все ее изъяны на нынешнем этапе", "доктрина народовластия — не симулякр (какие-то фрагменты его мы наблюдаем), а недостижимая в ближайшей перспективе идея. Для чего от нее отказываться?"[7]. Желая усилить аргументацию относительно сделанных умозаключений, автор цитируемых строк ссылается на позицию итальянского историка и филолога Л. Канфора, который "квалифицировал как настоящее прозрение в юридическом ключе взгляд на неизменно подрывную роль всеобщего голосования, которое постоянно подвергает сомнению "действующую" власть государства и заявляет о себе как о единственно правомочном источнике"[8].

Профессор М.А. Краснов, сетуя (кстати, вполне обоснованно!) на возрастающую "популярность популистов" и ссылаясь на мнение Л. Дюги, в духе классического популизма в своем выступлении на конференции в МГУ "Конституционное право: итоги и перспективы развития" 17 марта 2017 г., предложил достаточно простой способ "оптимизации" и "народовластия". В представлении ученого принцип всеобщности избирательного права в приложении к российской конституционной действительности не способствует компетентности результатов голосования, в конечном счете деформирует их. По мнению М.А. Краснова, более правильно существенно сузить круг голосующих на выборах, в частности, используя для этой цели ценз политико-юридической грамотности избирателя, повышение возраста для активного избирательного права до 23 лет, введение избирательного вотума, исключение из состава избирательного корпуса госслужащих и др.

Получается так, что систематическое и неуемное желание публичных властей сузить пространство действия пассивного избирательного права теперь уже усиливается и сужением конституционно-правовых возможностей носителей активного избирательного права. Может быть, с какой-то точки зрения реализация подобного подхода и видится прагматичной, но уж точно такая позиция демократичной не является. Хотя, конечно, голосование "по приколу" молодых избирателей или по иным, отнюдь не политическим мотивам более взрослого избирателя, равно как и устойчивое нежелание более чем половины от всего многомиллионного избирательного корпуса страны граждан принимать участие в голосовании, нельзя признать цивилизованным, или конституционным, поведением граждан. Собственно говоря, в этой связи, когда на результаты выборов влияют 30 — 40% избирателей, вполне уместной следует признать постановку на той же конференции профессором Б.С. Эбзеевым вопроса о том, "что такое народ".

Критикам данного подхода к оценке суверенитета народа (равно как и популистам, фетишизирующим данный феномен) можно было бы возразить, усилив свою аргументацию фактами из новейшей конституционной практики.

Так, выборы Президента США в 2016 г., проведенные в том же году референдумы — в Великобритании по поводу выхода страны из Европейского союза (так называемый Brexit), в Италии в связи с конституционными реформами устройства парламента, перераспределения полномочий между регионами (областями) и государством (центральной властью), а также праймериз во Франции в связи с предстоящими в 2017 г. президентскими выборами — ни у кого не оставляют сомнения в реальной силе народовластия. Во всех этих случаях именно народ посредством конституционно предусмотренных форм народовластия (выборов, референдума, праймериз) императивно и окончательно принял ключевые для каждой из упомянутых стран решения, несмотря на то что такие решения входили в противоречие с ожиданиями официальных властей, соответственно США, Великобритании, Италии и Франции.

Однако же подобное отношение нации к принадлежащим им титулу собственника власти, очевидно, имеет вероятностный характер в ином конституционном пространстве и не обязательно в обозримой перспективе столь же властно и решительно заявит о себе применительно к странам, где господствуют иные конституционные порядки.

Если суверенитет народа — конструктивный элемент современного государственного строя, основанного на принципах конституционализма, то требуется нахождение меры равновесия данного принципа с иными устоями современного демократического государства, прежде всего с принципами разделения властей и признанием и гарантированием прав и свобод, концентрированно выраженным в принципе господства (правления) права.

Конституирующий государственную власть принцип разделения властей его основоположниками изначально был задуман для того, чтобы обеспечить политическую свободу в обществе[9]. Данный принцип одновременно обеспечивал и рациональное распределение власти между высшими органами государства, и наличие в его механизме системы сдержек и противовесов, которые исключали бы концентрацию власти в руках одного из таких органов; тем самым гарантировалась эффективная и конкурентная деятельность государственных структур. Последнее обстоятельство настолько значимо, что именно с ним собственно и возможно реальное функционирование системы разделения властей. На языке конституционного права это означает, что само по себе учреждение органов власти исключительно по признаку разделения труда в сфере властвования (законодательствование, государственное управление в узком его смысле, правосудие), вне создания отвечающей общепринятым стандартам системы сдержек и противовесов, не соответствует действительной природе принципа разделения властей. Иными словами, конституционная практика в этом случае сталкивается с декретированным Основным Законом страны принципом-симулякром[10]. В условиях демократии, без действительного разделения властей и, соответственно, демократических государственных режимов, принцип народного суверенитета превращается в юридическую фикцию, желаемое в этом случае не становится действительным. Социальная ценность народного (общенационального — не государственного) суверенитета как раз и заключается в том, что он создает реальную конституционно-правовую основу (конституционную среду) для выражения политической свободы в обществе: граждане не только посредством своих представителей, но и непосредственно, в различных конституционно-правовых формах — институционализированных или таковыми на являющихся, добровольно и осознанно вправе осуществлять политическую деятельность, квалифицируемую в контексте действия данного принципа конституционной, или юридически правомерной. Будучи различными по своей природе, принципы разделения властей и народного суверенитета едины в том, чтобы пространство политической свободы не ограничивалось (дозировалось) усмотрением публичных властей.

При оценке рассматриваемых принципов следует учитывать фактор эволюционного развития каждого из них. Соответственно, природу народного суверенитета современного государства нельзя оценивать с позиции времени периода революционных эпох, равно как и периода существования классического типа Советского государства: если в рассматриваемый период феномен народовластия имплицитно предполагал полноту власти представительных учреждений и таким образом исключал действие принципа разделения властей, то в новейших условиях пределы его (народного суверенитета) действия очерчены сферами функционирования иных, однопорядковых ему, начал конституционализма. Вместе с тем не без влияния принципа народного суверенитета современные конституционные системы восприняли конструкцию взаимоотношений законодательной и исполнительной властей, формирования модели государственного правления, уточнения статуса главы государства. В частности, обусловленный суверенитетом народа принцип единства властей получил отражение в арбитражно-координирующих полномочиях главы государства, наделении парламента судебными полномочиями в отношении главы государства и иных высших должностных лиц (США, Франция, Япония, государства Латинской Америки и др.).

Правление (суверенитет) народа и правление (господство) права. Это два фундаментальных начала конституционного устройства современного государства. Симптоматично, что либерально-демократическая доктрина традиционно начало народного суверенитета, как правило, отвергает, при этом придавая принципу верховенства права роль самостоятельного, не связанного с принципом народоправства, правового начала. В действительности вопрос о существующей связи между отмеченными принципами имеет фундаментальное значение.

В своей изначальной версии народный суверенитет, или верховная власть народа, — это "управление народа, народом и в интересах народа"; народ осуществляет свое изначальное право на самоуправление и является непосредственным источником политического авторитета (of the people), причем последний выражается народом (by the people) и конституируется ради благ народа (for of the people). Исторически конструкция народного суверенитета призвана была утвердить народ в качестве доминантного субъекта в системе властвования, а кроме того, что особенно важно (и не учитывается критиками), органично отразить в его существе исконные и фундаментальные ценности социального миропорядка, отображающие глубинные потребности (интересы и ценности) как отдельной личности, так и больших групп людей. Уже само по себе это обстоятельство заключало в себе мощный мировоззренческий заряд, указывало на концентрацию значительного по своей силе регулятивного потенциала данного принципа и вследствие этого его естественно-правовую природу. Как точно по этому поводу заметил А. Эсмен, своим глубоким идеологическим влиянием концепция народного суверенитета обязана тому, что представляет собой "идею простую, отвечающую коренящимся в глубине человеческой души инстинктам справедливости и равенства"[11].

С позиции развивающегося конституционализма всякая публичная власть связана правами человека и основами конституционного строя. Ни один из принципов конституционного устройства не свободен от действия этой максимы; связанность правом, правами и свободами очерчивает пределы и содержание принципа народного суверенитета, исключает его радикальные формы проявления, противопоставление праву политических притязаний, предпочтение стихии (охлократии) правовому порядку. Это, можно сказать, современный контекст содержания суверенитета народа. В то же время фетишизацию формально-юридического в феномене верховенства права в отношении к принципу суверенитета народа вряд ли следует признать уместной. Представленное в компетентной литературе мнение о том, что "при верховенстве права сама демократия прежде всего процедура, а не воля властвующих людей или народа"[12], настолько очевидно, насколько и опровержимо. Можно было бы согласиться с высказыванием И. Стюарта о том, что "воля народа не составляет, сама по себе, критерия права или беззакония. Есть высший критерий, по которому эту волю можно оценивать; возможно, что народ и не прав"[13]. Однако вполне логичен вопрос относительно "высшего критерия": вопрос о том, кто и с каких методологических позиций его определяет в каждый конкретный момент, остается открытым. Если не принимать в расчет существование некоего трансцендентного начала, выступающего таким критерием, то в цитируемом положении истины не больше, чем сомнений. Следовательно, в условиях демократии противопоставление правления права — действительно фундаментального начала современного правового государства — принципу суверенитета народа, несмотря на все более утрачиваемое им значение, не должно служить данью моде (стенанию по поводу запущенной, может быть, в какой-то степени и оправданной идеи "популярности популистов"). Очевидно, что обнаружение сущностных связей между этими конституционно значимыми ценностями требует все же более глубинного анализа, а значит, и более точных, основанных на действительных законах конституционного развития современного социума закономерностях, выводов.

Конечно, остающийся в анналах правосознания истеблишмента некий налет революционности относительно принципа народного суверенитета, связанная с этим предубежденность в непредсказуемости поведения народа — носителя суверенитета в каждый конкретный момент не остается безучастным и к формированию соответствующего отношения к данному принципу, порождает недоверие как в среде самой элиты, так и властных структур. Отсюда и сдержанное (и даже настороженное) отношение государственных институтов к гражданским инициативам как формам прямой демократии, однозначно негативная оценка протестных форм политической активности граждан даже в тех случаях, если они и не приобретают деструктивной направленности. Видимо, и по этой причине государственная власть стремится юридически урегулировать (буквально — нормировать) реализацию даже конституционно признанных форм непосредственной демократии, устанавливая такой порядок (юридический режим) реализации конституционных материальных норм, который существенно ограничивает или жестко дозирует формы проявления политической активности граждан; колоритные тому примеры — законодательство о референдуме Российской Федерации (исключающее даже для крупных (парламентских) партий фактическую возможность инициировать проведение общероссийского референдума), об общественном контроле, легально не закрепляющее правовых средств осуществления реального, действенного гражданского контроля над властью, и др. Очевидно, что в ситуации господства позитивного, или устанавливаемого, права преодоление обозначенных законодательством юридических барьеров для организации и осуществления гражданами своего поведения (деятельности) в соответствии с положениями ч. 1 — 3 ст. 3 Конституции РФ, признающими коллективное право граждан на осуществление публичной власти, действительно проблематично. Но и это, методологически значимое, обстоятельство не дает оснований для превращения конституционного принципа права в юридическую фикцию, квалификацию его как некоего не вполне реального правового идеала. Как представляется, сложность с реализацией конституционно признанных принципов права является общей проблемой в механизме действия конституционного права, причем специфичной не только для современной России.

Крайние позиции западных исследователей в рассматриваемом вопросе характерны и для отечественной конституционной доктрины. Так, едва ли не господствующим стал подход, при котором принцип верховенства права однозначно противопоставляется принципу суверенитета народа; в среде отечественных конституционалистов созвучна распространенной в западной государствоведческой литературе мысль о том, что "правление права не отнимет власти у законных ее носителей только оттого, что те не пользуются общим сочувствием и действуют плохо. Законную власть положено терпеть, даже когда она неудачлива, расходится с влиятельными ожиданиями публики, раздражает мнимыми и действительными ошибками, неприемлема по эстетике и по стилю"[14]. При этом как-то упускается из виду то обстоятельство, что современные правовые системы формируются при решающем участии самого государства, прежде всего его законодательных органов. Представительное правление и являющаяся результатом его воплощения представительная законодательная власть существенным образом, если не сказать больше, влияют на состояние феномена правления права. Более того, здесь наблюдается устойчивая зависимость (закономерность): качество принимаемых законов предопределено представительными свойствами легислатуры[15]. Представительная же природа законодательной власти, в свою очередь, предопределена сложившейся природой партийно-политической системы, соответствующим ей типом демократической избирательной системы; демократизм партийной и избирательной систем обеспечивают свободные выборы — проявление действительной политической свободы в обществе. Следовательно, господство права, воплощенного в отвечающем требованию конституционности избирательном и партийном законодательстве, становится возможным при определенных условиях — господстве демократических начал в государственном управлении или, иными словами, в ситуации реального народовластия. Следовательно, между правлением права и суверенитетом народа существуют нерасторжимые устойчивые связи, опрокинуть которые, не рискуя подорвать основы государственного здания, нельзя.

Литература

1. Антология конституционных учений: В 2 кн. 3-е изд., доп. Книга первая: Общая часть конституционного права. Гуманитарное право / В.И. Червонюк, И.В. Калинский, И.С. Назарова и др.; Под общ. ред. В.И. Червонюка. М., 2017. 897 с.

2. Арановский К.В. Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений: Монография / Под ред. Н.А. Сергеевой; К.В. Арановский, С.Д. Князев. М.: Проспект, 2016. 208 с.

3. Дюги Л. Конституционное право. Общая теория государства / Л. Дюги. М.: Типография т-ва И.Д. Сытина, 1908. 957 с.

4. Конституция Российской Федерации. Проблемный комментарий / Рук. авт. кол. и отв. ред. В.А. Четвернин. М.: Центр конституционного исследования МОНФ, 1997. 702 с.

5. Новгородцев П.И. Введение в философию права. Кризис современного правосознания / П.И. Новгородцев. М., 2002.

6. Рассел Б. История западной философии: В 3 кн.: Пер. с англ. / Б. Рассел. СПб.: Азбука, 2001. 960 с.

7. Стюарт И. От "верховенства права" (Rule of Law) к "правовому государству" (Legal State): время реинкарнации? / И. Стюарт // Правовая реформа в России: восемь лет спустя: Сб. ст. / Под ред. В.П. Мозолина, сост. П.Д. Баренбойм. М.: ЛУМ, 2013. 348 с.

8. Теория государства и права в науке, образовании, практике: Монография / Предс. ред. совета Т.Я. Хабриева. М.: ИД "Юриспруденция", 2016. 480 с.

9. Червонюк В.И. Законодательная власть в зарубежных странах: Учеб. пособие: В 2 ч. Часть II. Законодательные производства / В.И. Червонюк. М.: МосУ МВД России, 2012. 222 с.

10. Червонюк В.И. Качество закона: современная концепция / В.И. Червонюк // Юридическая техника. Специальный выпуск. 2014. N 8. С. 488 — 503.

11. Червонюк В.И. Конституционное право зарубежных стран: Курс лекций: В 10 вып. Вып. 4. Часть I. Организация верховной публичной власти современного государства / В.И. Червонюк. М.: МосУ МВД России, 2014. 139 с.

12. Червонюк В.И. Представительная природа законодательной власти: современный контекст / В.И. Червонюк // Уголовное судопроизводство: проблемы теории и практики. 2016. N 1. С. 118 — 124.

13. Эсмен А. Основные начала государственного права. Часть вторая: Пер. с фр. / Под ред. и с предисл. М.М. Ковалевского / А. Эсмен. М.: К.Т. Солдатенков, 1898. 407 с.

 


[1] Дюги Л. Конституционное право. Общая теория государства. М., 1998. С. 42.

[2] Дюги Л. Социальное право, индивидуальное право и преобразование государства [отношение к конструкции «большинство» при принятии законов; сомнения о всеобщем избирательном праве как основе демократии]. Цит. по: Антология конституционных учений: В 2 кн. 3-е изд., доп. Книга первая: Общая часть конституционного права. Гуманитарное право / В.И. Червонюк, И.В. Калинский, И.С. Назарова и др. [Под общ. ред. д-ра юрид. наук, проф. В.И. Червонюка]. М., 2017. С. 897.

[3] См.: Там же. С. 564 — 565.

[4] См.: Рассел Б. История западной философии: В 3 кн.: Пер. с англ. СПб.: Азбука, 2001. С. 790 и след.

[5] Новгородцев П.И. Введение в философию права. Кризис современного правосознания. М., 2002. С. 79.

[6] См.: Конституция Российской Федерации. Проблемный комментарий / Рук. авт. кол. и отв. ред. В.А. Четвернин. М., 1997. С. 77 — 78.

[7] См.: Теория государства и права в науке, образовании, практике: Монография / Предс. ред. совета Т.Я. Хабриева; Институт законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве Российской Федерации; Московский государственный юридический университет имени О.Е. Кутафина (МГЮА). М.: ИД "Юриспруденция", 2016. С. 64.

[8] Там же.

[9] См.: Червонюк В.И. Конституционное право зарубежных стран. Курс лекций: В 10 вып. Вып. 4. Часть I. Организация верховной публичной власти современного государства. М., 2014.

[10] См. об этом: Бодрияр Ж. Симулякры и симуляции / Пер. с фр. А. Качалова. М., 2015.

[11] Эсмен А. Основные начала государственного права. Часть вторая: Пер. с фр. / Под ред. и с предисл. М.М. Ковалевского. М., 1898.

[12] Арановский К.В., Князев С.Д. Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений: Монография / Под ред. Н.А. Сергеевой. М.: Проспект, 2016. С. 83.

[13] См.: Стюарт И. От "верховенства права" (Rule of Law) к "правовому государству" (Legal State): время реинкарнации? // Правовая реформа в России: восемь лет спустя: Сб. статей / Под ред. В.П. Мозолина; Сост. П.Д. Баренбойм. М.: ЛУМ, 2013. С. 332.

[14] Арановский К.В., Князев С.Д. Указ. соч. С. 86.

[15] См. об этом: Червонюк В.И. Законодательная власть в зарубежных странах: Учеб. пособие: В 2 ч. Часть II: Законодательные производства. М., 2012. С. 134 и след; Он же. Качество закона: современная концепция // Юридическая техника. Специальный выпуск. 2014. N 8. С. 48 — 503; Он же. Представительная природа законодательной власти: современный контекст // Уголовное судопроизводство: проблемы теории и практики. 2016. N 1. С. 118 — 124.


Рекомендуется Вам: